Заводные апельсины

Автор: Павел Hjorvind Курмилев

 

Все, что я хотел – я хотел петь.
Борис Гребенщиков

 

- Что бы вы хотели рассказать нашим читателям о тех непростых временах, когда ваш творческий путь только начинался?

       - Все началось, как всегда, с малого. В молодости, еще до того, как уйти в музыку, я занимался фотографией. Но скоро оставил это неблагодарное дело, потому что уже тогда было невозможно нажать на кнопку спуска, не нарушив этим чье-то авторское право.

     Как и многие на этом поприще, я начинал с архитектуры и городских пейзажей. Но очень скоро понял, что это чревато проблемами: ведь каждое здание в городе кому-то принадлежит, и из почти каждого здания в любую минуту кто-то готов выйти. И вышедший в лучшем случае направится по своим делам, всего лишь пригрозив позвать охрану, если съемка не будет прекращена, а в худшем - окажется охранником сам. Поначалу я предпочитал отступление, но потом идиотизм происходящего стал казаться мне скорее смешным, нежели страшным, и я начал вступать в диалог. Разумеется, не с охраной, а со служащими рангом повыше.

     Дискутировать о правовых вопросах с охраной было бы в моем случае все равно, что обсуждать формирование скалы в архейский период с расплодившимся в ее пещере выводком агрессивных гамадрилов.
     На вопрос "а почему нельзя?" было два типа ответов. Ответы первого типа сводились к "потому что нельзя!", причем здесь был такой подвид, как "инструкция такая!" и "у меня прямой приказ". Это значило, что установка "потому что нельзя" является плодом самодурства не самого охранника, а его начальства, и это все как будто оправдывает. Ответы второго типа звучали так:  "потому что авторское право!".

    Предполагалось, что я мог, например, сфотографировать лепнину здания и где-нибудь сделать копию, или просто продать фотографию, не поделившись с создателями здания и лепнины, или что-то в этом роде. То, что создатели умерли триста лет назад, никого почему-то не смущало.  Одним словом, город бессмысленно, но эффективно, противился моим фотографическим экзерсисам.

   Я переключился на портретную съемку, но всеобщее помешательство на авторском праве уже набирало в обществе обороты. От съемки на улицах города я отказался по очевидным из предыдущего абзаца причинам; фотостудии и иные помещения в аренду как раз взвинтили цены до заоблачных - ведь любой фон и тем более интерьер являлся объектом авторского права.

     Некоторые фотостудии поначалу смалодушничали и установили различный прайс для коммерческих и для некоммерческих съемок, проводимых в их стенах, но быстро сдались под напором более дальновидных конкурентов: ведь очевидно, что съемка, честно сделанная как некоммерческая, очень быстро может стать коммерческой, когда на горизонте появится покупатель.

     В качестве фона оставалась природа, но и здесь меня ожидали сплошные разочарования. Съемка в глухом парке на окраине города прошла, кажется, без каких-либо проблем, но стоило мне выложить пару фотографий в интернет, как я получил гневное письмо от какой-то странной компании, владеющей, как оказалось, этим самым парком и собирающейся там что-то строить. То, что парк был запущен уже более ста лет, а строительство не велось и ограждений не было, не освобождало меня от уплаты пошлины за использование его в качестве площадки для незаконной коммерческой деятельности. Мне удалось уладить дело миром, и обошлось без штрафа - я был вынужден всего лишь удалить все сделанные снимки. Не только из интернета; вообще. Знаете, молодые художники куда острее, чем опытные, привязаны к плодам своего труда, и эти шрамы остаются порой навсегда. Хотя прошло уже довольно много лет, после того случая я до сих пор чувствую себя немного убийцей.

    В следующий раз я подошел к выбору места осторожнее и присмотрел живописный участок леса вдали от города и каких-либо строений, и, к тому же, отключил у камеры функцию локализации. Уговорить кого-нибудь поехать со мной в эту глушь оказалось непросто - знакомые, не только девушки, но и парни, смотрели на меня как на маньяка. В итоге согласилась однокурсница, которую я перед этим выручил на экзамене; девушка, очевидно, ожидала, что мы едем вовсе не фотографироваться, и, кажется, испытала облегчение, когда поняла, что я действительно везу ее за тридевять земель затем лишь, чтобы сделать два десятка фотографий. (Снимать больше я, в ожидании новых проблем, не хотел, да и не смог себя заставить.) Я выложил фотографии на свой практически пустой сайт (на тот момент там уцелели лишь те пошлые кадры с капельками дождя на стекле, где город на заднем плане был в достаточно сильном расфокусе, чтобы не быть узнаваемым), и уже успел было обрадоваться тому, что нашел идеальное место для съемок, как вдруг мои фотографии с сайта исчезли. В растерянности я написал письмо в техподдержку, и мне ответили, что кадры изъяты по требованию фирмы, пошившей пальто, в котором мне позировала однокурсница.

     Решив, что все же перехитрю этот мир и буду фотохудожником, я дождался ближайшего экзамена, дал злосчастной девушке списать еще раз, а потом попросил попозировать мне обнаженной. Предварительно сняв также украшения и даже вынув контактные линзы.

     В этот раз сделать мало снимков не получилось, но теперь мной овладело чувство вины, временами подспудно гнетущее почти каждого человека, воспитанного в лоне христианской цивилизации,  но в этот раз усиленное многократно. И я почти с облегчением воспринял невероятный на тот момент поворот, когда фотографии, которые я все медлил выкладывать на сайт, исчезли прямо из моего компьютера.

     Объектом авторского права оказалась на сей раз биохимическая завивка. Моя модель показала снимки своему стилисту, стилист вознегодовала из-за столь вопиющего коммерческого использования результатов ее труда (я до сих пор не знаю, кто, по ее мнению, кому платил) и донесла на нас, куда следует. Но в ужас меня тогда повергли не зловредность стилиста и даже не идиотизм закона, принявшего ее сторону, а то, что залезть в мой компьютер и что-то там удалить без каких-либо предупреждений и оповещений оказалось вполне легитимным действием, нормальным, в порядке вещей.

      - Это было до так называемого налога на искусство?

 

     - Задолго до. В те годы государство хотя бы формально стояло на стороне тех, кто создавал что-либо, от книг, фильмов и музыки до одежды, украшений и химических завивок. Но технологии поиска запрещенного контента и его изъятия не только из интернета, но и из персональных компьютеров непрерывно совершенствовались. Можно было купить нелицензионный, но вполне исправный диск с фильмом или музыкальным альбомом, принести домой, включить воспроизведение - и бессильно наблюдать, как твой же собственный компьютер, повинуясь невидимым борцам с так называемым пиратством, временно выходит из-под контроля и этот диск форматирует. До крупных штрафов и тюрьмы доходило относительно редко - антипиратские технологии работали, как правило, на опережение. Цены же, особенно на продукцию, связанную с творчеством, взлетели до небес - если прежде аудиодиск стоил, предположим, два фунта, то теперь он стоил уже 20 - разница уходила на приведение в жизнь антипиратских мер, то есть - государству. То, что началось с неплохого, в общем, лозунга "артист не должен быть голодным", на практике вылилось в "зритель должен быть миллиардером".

     - Когда пришла идея заняться музыкой?

 

     - На третьем курсе, вскоре после описанных мной событий. Я решил, что не хочу создавать что-либо материальное в стране, где каждый физический предмет, будь то листик на дереве или волосок на голове, не говоря уже о вещах рукотворных, служит поводом для выкачивания денег из населения. Я размышлял так: они могут изъять все, что хранится на моем компьютере; они могут взвинтить цены на посещение кинотеатров до стоимости посещения театров, а поход в театр сделать дороже, чем покупка собственного острова с яхтой; но пение и музыка нематериальны, они могут быть везде и всегда, покуда жив исполнитель. Как же я ошибался!

     - Расскажите о том, как появилась ваша группа!

     - Нас было трое: обаятельный француз по имени Эжен - впрочем, его вы не можете не знать, он сейчас большой человек; брутальный русский по имени Борис - и я. Мы много говорили о том, что нам нужна еще бэк-вокалистка, но так ее и не нашли, что, возможно, и к лучшему. Эжен играл на ударных, Борис на гитаре, а я совмещал гитару и вокал. Музыку и тексты писали совместно. Мы долго выбирали имидж - само собой, нам хотелось чего-то узнаваемо антисистемного; маски Гая Фокса не годились, так как за это уже тогда зажали; мы остановились было на имидже хулиганов из фильма "Заводной апельсин" и чуть не назвали группу именно так - "Заводные апельсины", но снова помешало авторское право. Парадоксально, но факт - право на использование узнаваемого антисистемного образа тоже требовалось покупать у системы. Искомых денег у нас, разумеется, не было, а коробку афиш с недоступным для нас названием мы как раз получили в типографии. Следующие несколько дней мы, непрерывно сквернословя, вручную замазывали на плакатах слово "oranges" и пририсовывали к слову "clockwork" букву "s".

      В новом, кастрированном виде название нам неожиданно понравилось - получалось, что мы как бы часовые механизмы, своим тиканьем предвещающие некий социальный взрыв. Вдохновленные многозначностью слова "Clockworks", мы наскоро соорудили себе костюмы механических игрушек - с шарнирами на суставах, с шестеренками, выглядывающими в прорехи и так далее.

     Первый наш концерт состоялся в совсем маленьком клубе и прошел в целом удачно. По крайней мере, мы окупили аренду клуба, о чем даже не мечтали. Но когда через несколько дней мы пришли в тот же клуб договариваться о новом выступлении, нам было отказано - оказалось, что мы не уплатили налог на исполнение каверов (мы действительно спели пару чужих песен прежде, чем перейти к собственным), и за это был оштрафован почему-то клуб. Не знаю, на что мы наделись, когда спросили о размере штрафа. На эти деньги можно было построить машину времени, слетать в прошлое, исполнить злосчастные песни прежде их истинных авторов и вернуться обратно, и еще бы немного осталось. Клуб был потерян, и мы начали искать новую площадку для выступлений, параллельно рассуждая о несправедливости происходящего и необходимости борьбы.

     Борис, хоть, конечно, и родился уже после заката коммунизма, полагал, что искусство должно быть доступно каждому. Эжен, напротив, был скорее за драконовские меры по защите авторских прав, и негодовал лишь на то, что бесконечные штрафы  и налоги идут куда угодно, только не авторам как таковым. А я утверждал, что нужно различать искусство персональное и искусство в целом, неважно, говорим мы об одной стране или о целой эпохе. Так вот для отдельного автора, говорил я, разумеется, выгоднее, чтобы его творение поставили на столь высокий пьедестал за столь высоким забором, чтобы ни один зритель не мог ничего толком рассмотреть - чтобы, не дай Бог, не украсть идею, - а только платил бы деньги. С другой стороны, искусство эпохи или страны - это не сумма отдельных искусств, это строящееся здание, где каждый новый кирпич опирается на ряды установленных ранее, или, если угодно, растущее дерево, где каждый юный побег имеет шансы со временем вырасти в большую ветвь, из которой произрастут новые побеги, и так далее. Проще говоря, искусство невозможно без преемственности. А именно этой преемственности нас сейчас всеми силами стараются лишить.

     Именно тогда, не прекращая поисков места для выступлений, которое было бы нам по карману, мы решили играть на улицах. Не ради денег, потому что ясно было, что много этим не заработаешь, а ради идеи. Идея состояла в том, чтобы петь только запрещенные песни, то есть те, что давно уже были изъяты и из интернета, и из персональных компьютеров, и оставались доступны только за такие деньги, которых нормальный человек себе позволить не мог.
Первый уличный концерт мы начинали в приподнятом настроении. Мы чувствовали себя повстанцами из "451 градуса по Фаренгейту" Брэдбери, взвалившими на себя благородную миссию сохранения и передачи художественного наследия в мире, где искусство оказалось под запретом. Мы весьма скрупулезно подошли к выбору репертуара и тщательно удостоверились, что ни одной из песен уже нет в публичном доступе, при этом песни были узнаваемые, значимые и вызывающие ностальгию по тем временам, когда их можно было запросто услышать по радио. Ближе к концу третьей песни перед нами остановились двое в заурядной одежде, показали какие-то удостоверения и приказали следовать за ними. Держались вежливо, но игнорировали любые наши вопросы, что, признаться, было жутковато. Полагаю, им читают специальные курсы с названиями в духе "как создать у невиновного ощущение вины, не произнеся при этом ни слова" или что-то вроде. Нас привели в богатое здание в самом центре Вестминстера, не имевшее никаких вывесок, но больше похожее на какое-то министерство, чем на полицейский участок. Впрочем, от сердца у меня почему-то не отлегло.

     - Вы рецидивисты, джентльмены, -  мягко, как детский врач, заговорил чиновник, к которому нас привели, - и сегодня вы провинились по целому ряду пунктов. Начиная от незаконной коммерческой деятельности...

     - У вас чихнуть нельзя, чтобы не быть обвиненным в коммерческой деятельности, - перебил его Борис, едва сдерживаясь, - вы видели, чтобы хоть кто-нибудь давал нам какие-то деньги? Не видели? А знаете почему?

     - Потому что меня там не было? - без улыбки спросил чиновник.

     - Нет! Потому что их нет! Потому что с нынешним помешательством на авторском праве и интеллектуальной, мать ее, собственности денег нет ни у кого и ни на что...

     - Я продолжу, если вы не возражаете, - перебил теперь уже чиновник, а Эжен толкнул Бориса в бок локтем.

     -... и заканчивая организацией массового мероприятия, не согласованного с администрацией района...
Теперь уже не выдержал я:

     - Но нас стояло и слушало всего два...

     - Четыре!

     - Четыре стало только с вашими агентами!

     - Но ведь стало же! Однако главная проблема в сегодняшнем происшествии, как вы сами успели заметить, в нарушении прав на интеллектуальную собственность. За исполнение песен, которые пели вы, нужно платить.

     - Что дальше? - хмуро спросил Борис, морщась из-за локтя Эжена, опять вонзившегося ему под ребра, - начнете врываться в частные квартиры, где гости, не заплатив налог, осмелятся спеть имениннику "С днем рожденья тебя"?

     - Квартиры - дело будущего, - с серьезностью, от которой у меня похолодело внутри, ответил чиновник, - сейчас наша задача - ограничить нарушения в общественных местах. А моя цель в настоящий момент - донести до вас информацию о последствиях третьего нарушения, если таковое случится.

     Он поднял со стола бумаги и принялся зачитывать какое-то законодательство. Кроме пары-тройки терминов, все слова были понятны, но суть, как это и бывает обычно с речью политиков и юристов, ускользала. Эжен слушал с подчеркнутым вниманием, Борис, наоборот, всей позой изображал пренебрежение.

     - Что такое лейкотомия? - вдруг спросил он шепотом.

     Мы не знали, но термин был явно медицинский и нам совершенно не понравился.

     - Таким образом, - чиновник закончил чтение и отложил бумаги настолько внезапно, что Борис замер в странной позе – он как раз собирался усесться прямо на пол, и успел было согнуть для это цели колени, - таким образом, джентльмены... что с вами, вам плохо?

     Было непонятно, говорит он серьезно или издевается. Борис пробормотал в ответ что-то неопределенное.

      - Итак, - продолжал наш визави, - в следующий раз последствия могут быть самыми неприятными. От себя добавлю, что процедура еще  не до конца освоена нашими специалистами, и у нее могут быть побочные эффекты... на сегодня все, можете быть свободны.

      Он притянул к себе клавиатуру и что-то быстро застрочил, давая понять, что беседа окончена.

      - Какая процедура? - спросил я.

      - Лейкотомия, - не отрывая взгляда от монитора, ответил чиновник, - вы разве не слушали меня?

      - А что такое... - начал было я, но Эжен и Борис так быстро вытащили меня из кабинета, что договаривал я уже в закрывающуюся дверь.

      Следующие несколько дней мы были подавлены и медленно приходили в себя. Ни на миг не оставляли мыслей о концертной деятельности, но обсуждали в основном вопрос площадки для выступления, и то без особых результатов. На четвертый или пятый день Эжен появился в университете даже не бледный, а буквально позеленевший; ощутимо трясущимися руками он оттащил нас с Борисом в сторону от остальных и сообщил вычитанный в интернете слух: вышел очередной "антипиратский" закон, согласно которому нарушение авторских прав будет караться изъятием незаконного контента непосредственно из мозга нарушителя.

       - Лейкотомия, - добавил он, глядя на нас с Борисом расширившимися и тоже как будто побледневшими глазами, - это примерно тоже, что лоботомия, то-то мне слово показалось знакомым. Спел чужую песню, не заплатив – и память о ней вырезали из твоего мозга.

      - Да ты что, дружище? - ни капельки не испугавшись, сказал я, - это же незаконно... это же можно классифицировать и как пытки, и как вторжение в...

      - Да это даже не расценивается ими как наказание, - перебил дрожащим голосом Эжен, - там об этом пишут как об изъятии и конфискации, понимаешь? Будто речь про файлы какие-нибудь.
Мы осмеяли Эжена, посоветовав ему больше читать то, что пишут интернет-кликуши, однако через несколько дней слух всплыл снова, а потом еще и еще. Охота смеяться пропала окончательно, когда одна из однокурсниц рассказала, что ее младший брат, промышлявший, несмотря на запрет, игрой на гитаре в переходах подземки, сначала пропал на сутки, а затем появился с забинтованной головой - ну то есть как появился, был выгружен на крыльцо дома из тут же уехавшей машины. Под повязкой оказался совсем свежий и ужасающе грубо зашитый шов, о происхождении которого парень не мог ничего связно рассказать по той причине, что способность говорить связно, как и большую часть воспоминаний, он утратил вовсе.

     - Мне страшно, - первым признался тогда я, - мне уже по-настоящему страшно. То, что начиналось как защита прав, давно уже стало нападением. И неуклонно превращается в войну на истребление.

     - Это сраный фашизм, - сказал Борис, и лицо его потемнело.

     - Ничего, - вдруг сказал Эжен, - ничего. - Он положил руки нам на плечи и чуть встряхнул нас обоих, - Вот закончим учебу, и...
Мы знали, что кто-то из его родственников состоит в верхней палате Парламента, то есть является пэром, но знали также и то, что Эжен с семьей в весьма прохладных отношениях, считает ниже своего достоинства просить у родни как денег, так и какой-либо протекции, и едва ли станет прибегать к помощи - пока речь не идет об угрозе жизни и здоровью по крайней мере.

     - И что? - мрачно спросил Борис.

     - И посмотрим, кто кого.

     Тогда и родилась идея концерта, который стал бы достойным ответом происходящему в стране - концерта-манифеста, концерта-клича, концерта-вызова. Сейчас буквально каждое из этих слов кажется мне инфантильно наивным. Но тогда мы действительно надеялись что-то этим изменить. Спровоцировать шквал протестов со стороны не только людей искусства, но и просто ценителей творчества; заставить задуматься чиновников. Мне сложно сейчас сказать, на что именно мы рассчитывали, да и тогда я не особо задумывался над конкретикой. Мою - нашу! - безоглядную веру в силу искусства можно было в тот момент сравнить с религиозной.

 

     - Вы не боялись, что ваши тексты интерпретируют как призыв к свержению власти?

 

     - Там не было подобных призывов. Все тексты были об искусстве и о недопустимости ограничений в этой сфере. А боялись мы лишь того, что не уплатим по незнанию очередной налог на что-нибудь, и нам не дадут выступить вовсе.

 

     - Следовательно, в этот раз вы избрали своим орудием легальность?

 

     - Именно так. И музыка, и слова, и сценические образы были теперь всецело нашими, авторскими. В те месяцы как раз ходили слухи о том, что налогом обложат любое творчество в принципе, то есть любое, демонстрируемое публично. Как всегда, это делалось под соусом заботы об авторском праве. Иными словами, бесплатно можно было написать, например, стихотворение "в стол" или прочитать дома друзьям. Но при чтении, например, в кафе полицейский вполне мог проверить, есть ли у вас квитанция об уплате пошлины на данное стихотворение. Необходимость такого налога объяснялась тем, что в общественном месте произведение всегда может быть подслушано, подсмотрено и затем незаконно воспроизведено с коммерческими целями, и именно на борьбу с этим... вы понимаете, да? Мы буквально молились о том, чтобы закон был принят уже после того, как мы выступим, но нам опять не повезло. Мы, все трое, заняли столько денег, сколько смогли; поскольку собранной суммы все равно не хватало, Эжену пришлось все-таки помириться с семьей и попросить необходимые деньги у родственника-пэра. Мы уплатили все, все чертовы налоги, и были в день перед концертом нищи, как церковные крысы; проверили и перепроверили каждую песню на предмет уникальности и музыки, и текстов; на всякий случай пришлось вымарать пару-тройку вкравшихся в тексты крылатых фраз - мы уже не были уверены, что использование в песнях устоявшихся оборотов речи не облагается еще каким-нибудь налогом, а уточнять побоялись.

 

     - Вопрос, который я, после всего услышанного, даже немного боюсь задавать: концерт состоялся?

 

     - Да, но несколько иначе, чем мы надеялись. Сначала к нам в гримерку прибежал какой-то служащий концертного зала, объявивший, что "ему сейчас звонили", и выступать нам нельзя. Мы ответили ему, что это какая-то ошибка, и Борис, нервничавший, как и все мы, выгнал его из гримерки вон. Но затем нас перехватили уже в коридоре, буквально в нескольких шагах от сцены. Узкий проход загораживали два массивных агента, вроде тех, что прервали наш памятный уличный концерт.
     - Куда направляемся? - сказал, видимо, старший из двух, - вам же сообщили, что концерт отменяется.

     - Почему? - на разные лады произнесли мы практически хором.
Повисла жуткая пауза, во время которой я тщетно пытался собраться с мыслями.
     - На каком основании? - Эжен лучше всех владел собой и первым смог задать осмысленный вопрос, - У нас нет никаких каверов. Ни единого. Тексты и музыка - все наши до последней ноты, до последней буквы. И этот ваш людоедский налог на творчество давно уплачен.
     - С сегодняшнего утра, - агент посмотрел на нас снисходительно, - вступил в силу налог на ЯЗЫК. Каждый, желающий петь, писать художественные тексты или выполнять иные действия, имеющие развлекательный и потенциально коммерческий характер, облагается налогом в размере... - от последовавшей цифры мне подурнело, и я, наверное, упал бы, если бы меня не поддержал Борис, - за слово. Говорить на данный момент разрешается бесплатно. Впрочем, это временная поблажка, и касается она только налоговых резидентов страны. Иностранцы, пребывающие на территории Соединенного Королевства, с 8:00 сегодняшнего утра обязаны уплатить пошлину за пользование нашей речью. Ну а с нуля часов нуля минут первого января будущего года вступает в силу новое законодательство, согласно которому данным налогом облагается каждый пребывающий на территории страны человек, начиная с двухлетнего возраста и независимо от национальной принадлежности. Одно произнесенное слово, по предварительным оценкам, будет стоить примерно...
     - Подождите, - перебил его Эжен, - но ноты же ничем пока не облагают? Мы можем сыграть инструментальные версии? Или спеть на иностранных языках?..
     Позже я искренне восхитился гибкостью его ума. Мое отчаянье было в тот момент столь велико, что эти логичные, в общем-то, решения еще не скоро пришли бы мне в голову. Кроме того, меня отвлек Борис, который вдруг медленно двинулся на агентов, и теперь уже мне пришлось удерживать друга, чтобы к нашим проблемам не прибавилось еще и убийство.

      Концерт задержался на час, и этот час мы, ругаясь на трех языках, переводили песни - само собой, не все, а наиболее нами любимые - на французский и русский, переводили, уже почти не помышляя о рифмах, лишь худо-бедно подгоняя строчки по ритму, переводили, хоть и знали, что во всем зале нас поймут единицы, да и то не факт - ведь петь предстояло мне, а мое произношение на обоих этих языках было скверным.

     Что сказать о самом концерте?.. Он удался - благодаря музыке, но из-за лингвистического барьера оказался - ведь чудес не бывает!  - сродни проповеди по телевизору с выключенным звуком.

      В перерыве Борис сказал, что мой русский чудовищен и абсолютно непонятен даже для него, хотя он сам только что написал эти тексты; плюнем на все, предложил он, и споем все как надо; перейдем обратно на английский и будем петь и играть, пока нам не отключат микрофоны и не повяжут прямо на сцене, или что они еще могут сделать. Эжен наотрез отказался, а я... я до сих пор иногда чувствую себя предателем! - я согласился с Эженом.

      После концерта Борис заявил, что знать нас больше не хочет - я лишь передаю суть, на самом же деле, сказано тогда было очень много всего, но эти выражения вы все равно не напечатаете - и надолго пропал. Я несколько раз видел его в институте, но не уверен даже, что он закончил обучение. Так распалась наша тройка.

     - И как же сложилась ваша дальнейшая жизнь?

     - Борис попытался взорвать парламент, но был пойман. Тогда как раз вышел очередной закон, согласно которому налогом облагалось любое цитирование, не только в художественном творчестве, но и в жизни, и не только словесное, но и поведенческое. Борис был присужден к пяти годам заключения за попытку пронести в правительственное здание тротил и к двум пожизненным срокам за нарушение авторских прав создателей комикса "V for Vendetta".

     Эжен, руководствуясь принципом "если не можешь противостоять - возглавь", вернулся в лоно семьи и пошел в политику, а теперь уже он пэр и участвует в разработке тех самых законов, против которых мы студентами бунтовали с ним вместе.

      Ну а я, как вы знаете, эмигрировал. Играю в клубах, пою наши старые песни. Английский язык здесь, конечно, чужой, но и бунтовать тут пока особенно незачем, так что, пожалуй, и к лучшему, что тексты мало кто понимает. На свиную шейку с капустой и кружку пива хватает, а на большее я уже и не претендую.

     - Не скучаете по старым временам?
 
     - Скучаю по нашей тройке, той, какой она была в день перед концертом, на пике вдохновения. Но понимаю, что прошлого не вернуть. Я, кстати, писал Борису, но он мне не ответил, хотя письмо, насколько мне известно, ему доставили. С Эженом, напротив, переписываемся регулярно. Он предлагал мне вернуться в Великобританию, обещал какую-нибудь сытую должность при верхней палате, но я как вспомню...

     И знаете что? Когда он стал пэром, я искренне радовался за него, так как был уверен, что теперь-то, наконец, он обрел неограниченный доступ к творчеству: и свободу создавать без оглядки на все эти грабительские поборы, и свободу пользоваться тем наследием, которое от нас так рьяно запирали под замок. Я так и написал ему: поздравляю с новыми временами! Скажи, какие фильмы ты теперь смотришь и какую музыку слушаешь? Скажи, музицируешь ли сам? Живешь ли ты – хотя бы ты, единственный из нас троих! - наконец так, как мы мечтали тогда?

Он ответил:
"Дружище! Теперь у меня на все это нет времени".